— Всласть!

Мы зашли с Аделой к Хаиму Дувиду, решив, что часы у нее отстают. Мне почему-то вдруг захотелось познакомить ее, и немедля, с философом и его женой.

Хаим Дувид — сама церемонная учтивость и бесстрастная непроницаемость, зато госпожа Сабина тут же вышла из берегов, растаяла и закапала восторженными слезами. Она усадила Аделу на стул, застелив его сперва пятнистым платьем, не знала, чем угостить и услужить такой гостьичке, расхваливая ее на все лады прямо и косвенно самым забавным и простодушным образом: «Краше нет барышни в Бэлцетешть», «Вижу, вижу, что вы свою сестричку любите, а уж как похожа она на вас!..» Мерси, что не дочку! Лет десять назад, надеюсь, появление со мной такой женщины, как Адела, было бы истолковано госпожой Сабиной несколько иначе! Похожа? Оба мы высокого роста, но я «брюнет, глаза черные, нос прямой», во всяком случае, так утверждает паспорт. Люблю? Интересно, что это — вольный домысел или результат непосредственного наблюдения?

Адела засмущалась. Хаим Дувид невозмутимо занимался своим делом. А госпожа Сабина окунула нас в такой океан тепла и сердечности, что, по крайней мере, мне не составило ни малейшего труда выслушать все ее похвалы и комплименты Аделе.

Когда мы вышли, Адела ехидно улыбнулась: «Не поздоровится сегодня госпоже Анике, обед ее будет отравлен рассказами о госпоже Сабине Дувид».

Но не пришлось и обеда дожидаться. Госпожа Аника отдыхала на веранде. Адела была неподражаема — от госпожи Сабины она перешла к евреям вообще, отрекомендовав себя ярой юдофилкой и усугубив свой грех признанием, что школьные ее подружки «все евреечки» — Бетти Гольденберг, Рахиль Вейсманн, Сусанна Хаимсон. Все это Адела излагала точь-в-точь, как госпожа Аника, пересыпая такими словечками и выражениями, как «ен», «осподи милуй» и «разрази меня гром, коли вру». Когда Адела, зевнув, трижды перекрестила себе рот, госпожа М., вопреки своей обычной грустной серьезности, рассмеялась и ушла в дом. Госпожа Аника, до крайности раздраженная, недобро косилась на племянницу. И сердило ее вовсе не Аделино нарочитое просторечье, оно было для госпожи Аники природным и выглядело в ее глазах совершенно естественным, впрочем, как и у Аделы, хоть та и воспользовалась им впервые.

Лишившись аудитории, — Адела утверждала, что хочет лишь позабавить госпожу М., — она подхватила меня под руку и утащила в сад.

— Терпеть ее не могу! — заявила она, сделав несколько шагов по дорожке. — Ведьму злющую! Вчера посмела ударить Сафту. Бедная Сафта так плакала, что я еле-еле ее утешила, подарив кофточку. Вечно брюзжит, недовольна, что слуги нас объедают. Тоже мне, барыня, хозяйка в доме! Да она у нас гостит, мама ее пригласила, потому что она, видите ли, была женой ее брата.

— А госпожа Адела оказывается способна ненавидеть.

— Способна? Да если мне чего-то недостает, так это безразличия, я не философ, как некоторые, я обыкновенная деревенская баба — ненавижу, люблю, обожаю…

— А я, выходит, философ? Я неспособен на подобные чувства?

— Неспособны. Вы способны пренебрегать, смотреть на всех свысока. Я ведь не первый год вас знаю: вы не умеете ненавидеть, — презираете, брезгуете, хоть, думается, без всякого на то права… Но мне вы все равно нравитесь.

— Вот как? За что же я в таком случае вам нравлюсь?

— За то, что, пренебрегая многими, вы снисходительны ко мне. Я ужасная эгоистка, правда?

— Правда. Вы и теперь уверены, что я снисхожу к вам?

— Уверена. И к маме тоже.

— Так знайте же, сударыня, что я ценю вас именно за то, что вы умеете ненавидеть, любить, что вы полны жизни и искренни. — Я бы с удовольствием воспользовался словами госпожи Сабины: так хороша была Адела в это мгновенье, и был бы наконец до конца искренен. — И поверьте мне, я вообще никем не пренебрегаю, зато ценю и дорожу многим. А что до ваших школьных подруг…

— Увы! Все они плод моей фантазии, выращены специально для госпожи Аники. Я же вижу, как она наливается злобой и кипит, словно рак без воды, антисемитка несчастная! Однако свое имение она отдала в аренду все-таки Морицу Фельцу. Хотите, я вам сыграю в благодарность за то, что вы… мной не пренебрегаете… что весьма мило с вашей стороны. А что вам сыграть? Разумеется, все сонаты, вальс, прелюдию и мазурку. Вы ведь постоянны в своих привязанностях?

— А вы?

— Я тоже. У Туффи по-прежнему заказываю индиану и саварен[20].

Мы были уже возле дома, но Аделе захотелось еще прогуляться, так что концерт мы решили немножко отложить.

— Мы пойдем быстрым шагом навстречу ветру, и он будет дуть нам прямо в лицо, и мы покорим всю вселенную, как говаривал некто давным-давно в Ворничень. Взгляните-ка на госпожу Анику, до чего страшна! Это ее злобная душа так расправилась с красотой лица.

Взаимная антипатия госпожи Аники и Аделы объясняется ни мало ни много — страничкой нашей родной истории, и немаловажной страничкой: Адела — дочь бонжуриста[21], Аника — мироеда, чокоя[22], этим все сказано.

Адела восклицает: «Терпеть не могу», — и… ошибается!.. Это все от молодости, а не от ненависти, — горячность, порывистость, благородное негодование… Но как прелестно ее «терпеть не могу!» своей страстностью и еще контрастом между разгневанным лицом и легкой картавостью, которая в минуты волнения возвращается к ней из детства и делает ее такой трогательной.

Праздничная приподнятость. А на сердце все-таки скребут кошки. Нет, я уж не тот, что был… две недели тому назад… Тогда я был, как ветер волен, а теперь… Сама судьба так распорядилась. Если бы эту интригу завязывал лихой сочинитель и начал с такой «экстраординарной встречи», как наша, все посмеялись бы над беднягой и сказали, что у него убогое воображение.

Три года назад Адела была для меня Аделой. Когда мы нежданно-негаданно встретились здесь, нечаянно мелькнувшая мысль: боже! да она стала взрослой женщиной, — все как-то переменила. Я и сам не заметил, как мимолетное впечатление пустило корни, как укреплялось день ото дня торжествующей Аделиной красотой и теплом ее юной женственности, пока наконец не предстало передо мной с непререкаемостью яви.

Признаюсь, безоблачные воспоминания об оставшейся в прошлом девочке усугубили мое смятение, увеличили его: не случайно чистые горные ручьи полнят мутные равнинные реки. Еще ни одна женщина, становясь для меня средоточием жизни, не держала в своих руках и моего прошлого, все еще памятного мне, как светлое и счастливое.

Единственным, пока еще возможным, спасением был бы отъезд. Наполеон, человек вроде бы смыслящий в стратегии и не имевший привычки пугаться даже самых внушительных армий,